Черный такой, широкий, мне аж стало страшно, как будто меня им должны драть. Кстати, когда сегодня Петя подушки положил, я сразу Зину вспомнила...
Ну, так вот, сел Зинкин отец за стол, рядом с ним примостилась его жена и смотрят на Зину. У них, видимо уже был установлен определенный порядок, потому что Зина вдруг сама начала раздеваться. Плачет, слезы по глазам катятся, а раздевается... Разделась догола, руки опустила, стоит.
– Ну, давай свой дневник. – говорит ее папа.
Зина подала дневник. Отец его открыл и стал читать.
– Так, – говорит, – по арифметике двойка, по русскому тройка, вот, правда, пятерка по природоведению, это ты молодец... А это что? «Шумела на уроке». Я тебя сколько раз предупреждал?
Он читает дневник, а жена его что-то на подсчитывает бумажке. Прочитал все и на жену смотрит.
– Сорок пять... – говорит та.
– Сорок пять! Ого! – отец отвечает.
– Этого еще мало, – опять мать встревает, – она два раза мусор не вынесла и посуду вчера вовремя не помыла...
Смотрю, Зина вообще дрожать начинает. Крупной дрожью.
– Ну, ударов мы ей добавлять не будем, и так хватит, а вот в угол на пару часиков поставим. – говорит отец, а потом поворачивается к Зине: – Ну что, дочь моя, повеселилась ты славно, теперь и расплатиться пора. На старт!
Зина, ни слова не говоря, идет к дивану и ложится животом на подушки. Мать к ней подходит и за руки берет. Я вначале даже не поняла, для чего...
Дальше даже описывать не хочется. Так жестоко ее пороли... На попе аж рубцы кровавые. Она так извивалась и прощения просила... Потом заставили встать и в угол отправили. Голой опять же. Зина даже плакать уже не могла, только икала. Дальше я смотреть не стала, сказала, что мне домой пора. Не понравилось мне все это. Холодно как-то, жестоко, а главное, меня в своих мечтах всегда конец наказания волновал, когда я прощения прошу и меня жалеют и прощают. А тут – как будто чужие они, как будто не дочь свою наказывали, а чужого кого-то, вообще пустое место.
